Начало нового романа Юлии Латыниной

Почему-то представилось, как мог бы начинаться роман Юлии Латыниной о первых годах советской власти.

«Над Кремлем сгущался кровавый закат. Ужас, боль и тоска навсегда поселились в душах всех еще не смазавших трактор россиян. Да и как его смажешь, когда на всю Российскую империю было 165 тракторов? Очередь на смазывание стояла слишком большая, и многие не доживали…

Владимир Ильич Ленин в жилетке с кровавым подбоем высунулся из своего гигантского кабинета. Ему было скучно. Он прошелся по коридору Кремля и заглянул в кабинет Джугашвили.

— А что, батенька, — сказал он прямо с порога, — пойдемте-ка ко мне в кабинет смотреть на заспиртованные головы Николая Второго и его англичанки! Очень успокаивающее зрелище!
— Нэ магу, Владымыр Ильич, — мрачно ответил баритон из самого темного и страшного угла.

В кровавых лучах садящегося на пять лет солнца возникло отвратительное лицо отвратительного обладателя голоса. Под его гнусными глазами шевелились шокирующе ужасные усы.

— Ну почему же, батенька? Пригласили бы курсисток, они бы поиграли нам голыми «Апассионату» на балалайках…
— Никак нэ магу. Сэйчас ломаю сейф, чтобы нэ патэрять квалификацию. А потом буду жрать младенцев.

— Младеееенцев! — раздалось откуда-то с потолка. Из-за люстры на пейсах спустился Троцкий.
— Иосиф, ви таки не можете прислать мне пару христианских младенцев для мацы?
— Нэт, — с ненавистью ответил отвратительный грузин, — сэгодня я жру бурятских. Они буддысты.

Троцкий бесшумно проскользил по полу, шарахнувшись от небольшого ледоруба, лежащего на кресле, и исчез за дверью.

— Куча-человечище! — прокомментировал его уход Владимир Ильич.

Некоторое время в кабинете было тихо. Ленин придумывал способ эффективного расстрела невиновных. Джугашвили вспоминал свой сон. В нем какой-то лысеющий пузан откусывал пуговицы на его френче и убегал, размахивая гигантским початком кукурузы.

Внезапно за дверью раздался пронзительный крик.

Ленин и Джугашвили выскочили в коридор и увидели невысокого розовощекого юношу в пенсне без стекол. Он тащил за собой немолодую балерину с фигурой пловчихи. Ей явно нравилось происходящее, но для вида она сопротивлялась и растопыривала ноги, демонстрируя прекрасную растяжку. Пуанты из крокодиловой кожи скребли по стенам узкого коридора.

— Кто кричал, мальчик? – поинтересовался Владимир Ильич.

Юноша не отвечал, судорожно вцепившись в натруженную ладонь балерины. Разорванная ниже пояса рубашка обнажала розовое пузо.

— Лаврэнтий, что случылось? Ты апять подцепил какую-то нэвинную школьницу на Тверской?
— Иосиф Виссарионович, она сама мэня подцепила, клянусь здоровьем моей будущэй жены!

— Ладно, нэ хочешь хвалиться – нэ хвались, ми все равно будэм тибе завидовать. Так что за шум?
— Вы нэ паверите!

— Эй, ну хватит уродовать наш великий русский язык, — недовольно прикрикнул Владимир Ильич, — вот Феликс Эдмундович вообще поляк, а говорит очень литературно.

— Простите, глубокоуважаемый Владимир Ильич! Осмелюсь доложить, что я шел по коридору, дабы найти уместное убежище с гражданкой…
— Настей, — подсказала балерина.
— Да, Настей. И вдруг от стены отделилась серая тень. Она разорвала на мне рубашку и смачно поцеловала в живот!

Кровавая тишина повисла над собеседниками. Тяжелая волна гнева и скорби понеслась по всем уголкам многострадальной России…»

(продолжение следует)