Казанские сны. Повесть о бесконечном лете

Казанские сны

Повесть о бесконечном лете

Деду

Он бежал по нагретому старому асфальту. Где-то среди старых домов, между деревьев, раздавался умоляющий женский крик.

«Помогите! Кто-нибудь, помогите! Она ее загрызет! Да помогите же!». Звериный рык, женский вопль, детский плач. Он старался бежать быстрее, но дыхание подводило. Едкий пот лился по лбу, чуть не выжигая глаза. Ага, похоже это вот там, за углом…

Марат открыл глаза. Не стало домов и деревьев, растаял, оборвавшись на высокой ноте женский крик. Глухо гудел телефон на столе. Посмотрев на будильник, Марат сразу понял, что звонит Дед. 8-15 утра, время Самых Важных Дел.

Дед был фанатом расписания. Каждый день он вставал в 6 утра, брился и делал обход территории. В любой мороз или слякоть он доходил до самых дальних теплиц, проверял курятник и крольчатники, а после сильного снегопада сам расчищал дорожку между основным корпусом и столовой. Ровно в семь он проходил по всем спальням и сам будил детей. Мальчиков громко и бесцеремонно, девочек помягче, а в старшую девичью группу вообще не заглядывал, только звонил в дверной звонок, который сам же и сделал в 1950-м году.

Пока дети просыпались, Дед шел кормить кроликов, доверяя кур ответственным старшеклассникам, а потом завтракал вместе со всеми в столовой. В 8-15 утра начинались занятия у младших классов. Старшие, начиная с шестого, все вместе уходили на занятия в среднюю школу, расположенную в большом поселке. В метель и дождь ребят отвозили на старенькой БМП-1, куда после удаления лишних элементов салона набивалось до 20 человек. Самые смелые ехали на броне. Машину со снятым вооружением Деду подарил один из бывших учеников, хорошо запомнивший ежедневные марш-броски по пересеченной местности. Став большим человеком в Московском военном округе, он не забыл Деда и, кроме списанной боевой машины, как-то на 23 февраля привез во двор детского дома самолет МиГ-15. После появления под окнами маленькой серебристой «птички», количество выпускников, поступающих в летные училища, выросло вдвое.

Дед был директором детского дома. Его рабочий день начинался в 8-15, и начинал он всегда с самого важного. Сегодня самым важным по какой-то причине стал Марат, которого Дед проводил из дома в армию два года назад.

— Марат, это Георгий Архипович. Хорошо, что застал. Выручай, сынок. У тебя есть планы на ближайшие два дня?

Планы у Марата, конечно, были. Деньги после дембеля требовались со страшной силой. А тут в Нижний должна была заехать агитационная бригада «Голосуй или проиграешь», чтобы покривляться за Ельцина. Марату предложили выставить звук на концерте за совершенно ошеломительную штуку баксов. Ельцина он не любил, наслушавшись и насмотревшись в армии разного. Но концерт не отменили бы в любом случае, а штука баксов – это штука баксов. Да и занятно посмотреть живьем на людей из телевизора.

Однако отказать Деду было нельзя. Больше того – невозможно. Дед Марату был дороже отца. Тем более, что настоящего отца он никогда не видел.

История появления Марата в детском доме была довольно странной для своего времени. Его нашли во дворе заброшенного частного дома на окраине Чебоксар. Случилось это весной 1986 года. Из одежды на мальчике был только старый ватник, который он, похоже, подобрал в самом доме. Милиционеры отвезли его в детскую больницу на обследование. Ни травм, ни следов насилия не обнаружили, однако с памятью у мальчика творилось непонятное.

Читать умел, уровнем знаний для своего возраста обладал нормальным, но при этом ничего о себе не помнил. Ни родных, ни города, откуда родом. Даже имя не знал. В милиции заподозрили, что ребенок просто убежал из дома и не хочет возвращаться. Разослали фотографию с описанием по всей стране, а самого мальчика под именем Иван Иванов поместили в приемник-распределитель. Там он и прожил до августа, потому что никаких ответов из областей и республик не поступило.

В середине августа в Чебоксары приехал Дед. Местная трикотажная фабрика была шефом детского дома, и перед началом учебного года ему отгружали несколько мешков с носками, колготками, трусами и другими совершенно необходимыми предметами детской одежды. История про найденыша, потерявшего память, всколыхнула тихий город, и, конечно, директору детского дома о ней тут же рассказали. Прямо с фабрики Дед пошел в распределитель. Марат помнил, как его привели в кабинет начальника, где сидел пожилой мужчина с веселыми глазами.

— Так вот ты какой, Иван Иванов. Кто тебе имя такое придумал, а? Не похож же на Ивана. У меня друг в армии был – просто копия ты. Маратом его звали, из Челнов. Замечательный человек, скажу я тебе. Жаль, погиб в 1945-м, два месяца до победы оставалось… Так что, друг, учиться-то хочешь?

Марат сказал, что хочет. Тогда Дед быстро договорился, что временно забирает мальчика с собой, а если найдутся родственники, пусть приезжают к нему в Ситниково. Прихватив папку с бумагами, они вместе пошли через полгорода обратно на фабрику, где их ждал водитель на «каблучке». После нескольких месяцев в четырех стенах, которые разнообразились лишь угрюмым двором с орнаментом из колючей проволоки, Марат испытывал счастье просто от того факта, что он идет по улице. А когда Дед купил ему мороженое, жизнь наладилась окончательно.

Обратно ехали долго, по пыльной разбитой дороге. Дед рассказывал о доме – как сами отстроили новый спортзал и две бани для мальчиков и девочек, как недавно родились крольчата, и к приезду у них как раз должны открыться глаза, как пятеро ребят поступили в Тамбовское авиационное училище и прислали фото в форме.

Дед говорил спокойно, как-то уютно и убаюкивающе, и Марат действительно уснул. Когда он открыл глаза, вокруг горел яркий свет и со всех сторон к нему бежали дети – и большие, и маленькие. По привычке, быстро появившейся в чебоксарском приемнике, он присел и накрыл голову руками. Но никто не стал его бить и даже смеяться. Все вместе отвели в столовую, накормили удивительно вкусной кашей с мясом, потом показали огромную спальню, пахнущую свежим деревом, и предложили выбрать одну из четырех кроватей. Утром Дед зашел за ним, чтобы пойти посмотреть на крольчат.

По документам Марат до 16 лет проходил, как Иван Иванов. И только когда получал паспорт, попросил написать свое уже привычное имя. А фамилию и отчество по Деду. Тот усмехнулся, но возражать не стал.

Нет, отказывать Деду было нельзя.

— Планов никаких, Георгий Архипович. Что надо сделать?

— Андрей заболел. Утром зашел к ним в спальню, а он горячий, как печка, и голос пропал. До завтра не встанет. А завтра ты же помнишь, что?

Конечно, Марат помнил. С начала 60-х в Саранске первого июня проходил фестиваль детского творчества, куда Дед отправлял делегацию воспитанников. Последние лет десять Ситниковский детский дом обеспечивал культурную программу, потому что созданная там баловства ради группа «Иволга» хорошо сыгралась, взяла пару первых мест на смотрах области и даже третье место в Москве. Так что официальные песни на открытии и вечерние танцы без «Иволги» не обходились. Марат играл в группе с 13 лет, а с 15 и до ухода в армию был вокалистом. Андрей, игравший на басу, сменил его и справлялся очень неплохо. Но вот – не уберегся.

— Остальные ребята в порядке?

— Да, копытом землю роют. Сразу сказали – звоните Марату, мы с ним сыграем.

— Сыграем, без проблем. Начало, как обычно, в 10 утра?

— Видишь, все помнишь. Значит не так плохо у тебя с памятью-то, а?

Дед, когда окончательно понял, что у Марата голова работает нормально, стал подшучивать над его мнимой забывчивостью. Но до этого пару лет не напоминал, и всем вокруг запретил. Семью Марат так и не вспомнил. Зато во время экскурсии в Казань он вдруг обнаружил, что понимает местный диалект татарского. Потом подряд, просто «вспомнив», записал несколько десятков никому не известных стихотворений, из которых получились неплохие песни. Но в целом то, что было до появления в Чебоксарах, оставалось серым пятном, мертвой зоной. Дед возил его к врачам, ему делали какое-то экспериментальное стимулирование коры мозга электричеством, но воспоминания не возвращались. Впрочем, Марат не сильно расстраивался по этому поводу. Настоящее было интереснее.

— Тогда выезжаем в четыре утра, к восьми будем на месте, час на установку оборудования и саундчек, потом играем. Свое доспим в машине. Меня пусть подхватят около вокзала.

— Хорошо, Марат. Спасибо, что выручаешь.

— Без проблем, Георгий Архипович. Полгода уже гитару в руки не брал, соскучился. Руки-то помнят.

— Не только руки, сынок.

За вечер и часть ночи Марат успел настроить приехавшее из Владимира оборудование «Голосуй или проиграешь». Фонограммы тоже приехали раньше артистов, и поэтому можно было представить – как именно будет звучать концерт. Немного сочувствуя жителям соседних домов, вынужденных в три ночи слушать Агутина и Осина, Марат забрал половину гонорара и пошел пешком на вокзал. Вечером его обещал подменить товарищ, руливший радиорубкой в доме ученых. Ему же должны были достаться вторые пять сотен. В принципе, даже половина суммы была вполне царским вознаграждением за пять часов работы. А не спать сутками Марат привык, в армии насобачился. Во всех смыслах.

У вокзала Марата тормознул милиционер, но, узнав, что он ждет машину из Ситниковского детского дома, разве что не козырнул и спросил, нет ли сигаретки. Не успели докурить, как из-под недостроенного метромоста вывернул знакомый уазик. Все ребята спали, и водитель жестами показал – мол, садись тихо, не буди. По-хорошему, надо было бы поспать самому, но сон не шел. Марат думал о превратностях судьбы. Еще вчера он был уверен, что увидит живьем группу «Колибри», но вместо этого он едет в Саранск, где не встретит даже старых знакомых, потому что все они уже выросли и разлетелись, кто куда.

С другой стороны, вряд ли кто-то мог соревноваться по превратностям с самим Дедом. Коренной ленинградец, он был призван в 1942 году, прошел обучение в 1-м запасном истребительном авиационном полку в Арзамасе, досрочно получил звание младшего лейтенанта и в ноябре был направлен под Сталинград. Во втором же бою самостоятельно сбил немецкий транспортник, но в третьем подбили самого. Прыгать не стал, попытался посадить Ла-5 с заглохшим двигателем в поле. Капризный по сравнению с предшественниками самолет перевернулся, а самого летчика зажало в кабине.

Пока нашли, раздробленная нога восстановлению уже не подлежала, и ее пришлось ампутировать до колена.

Когда Дед лежал в горьковском эвакогоспитале, в газетах прогремел Алексей Маресьев, снова поднявшийся в воздух после ампутации обеих ног. Дед, конечно, ринулся по его стопам, но на комиссии завернули. Мол, у вас половина ребер переломана, руку еле починили – не торопитесь. Попросили, пока долечивается, помочь детскому дому, эвакуированному из Смоленска. Там две женщины на полторы сотни ребят, дисциплина аховая, нужно навести порядок. И кому как не вам, боевому офицеру…

Прибыв на место Дед понял, что все гораздо хуже, чем ему говорили в городе. Детдом эвакуировали второпях, детям выделили три полуразрушенных дома на окраине поселка, а снабжение поручили районным властям, которым было не до каких-то там беспризорников. Директором детского дома числилась молодая женщина, муж которой и был настоящим директором, но он погиб в народном ополчении Смоленска вместе с несколькими старшеклассниками. Эвакуировались уже без него, и дети, почувствовал слабину, быстро распоясались. Жители поселка жаловались властям на воровство, что лишь усугубляло ситуацию со снабжением.

Уже через неделю после приезда Деда все изменилось. Алюминиевыми костылями, которые ему привезли техники полка, он до полусмерти избил трех великовозрастных бандитов, приставших к детскому дому в дороге и выстраивавших свои порядки.  Увидев, чем питаются дети, он отвез секретарю райкома полмешка абсолютно гнилой капусты, вывалил ее на стол и пообещал написать своему фронтовому другу Василию Сталину, если сейчас же не будут отпущены нормальные продукты. Насчет друга Дед, конечно, преувеличивал, но Василия действительно знал. Он прилетал потренироваться на Ла-5 в 1-й запасной и не брезговал общаться с курсантами.

Деда в ярости побаивались даже дети. А тогда хрипло матерящийся фронтовик на протезе произвел на районные власти сильное впечатление. Проблемы со снабжением исчезли, дома отремонтировали. Дети, почувствовав, что вольница кончилась, резко взялись за ум. Дед, уже через два месяца ставший директором, женился на вдове своего предшественника, и до конца жизни ласково называл ее переходящим трудовым красным знаменем. Он удочерил двух девочек жены, но своих детей у Деда никогда не было. Зато несколько сотен чужих детей относились к нему, как к отцу.

К слову, никто не помнил, почему Деда стали называть именно так. Может из-за того, что к тридцати годам он был уже полностью седым, может из-за хриплого голоса, заработанного после нескольких часов висения вниз головой на морозе. Но под грубоватой внешностью, усиленной железным протезом с резиновым кругляшом на конце, любой ребенок обнаруживал внимательного и честного человека. Называющего вещи своими именами, не сюсюкающего и выполняющего обещания.

У Деда не было ничего «не личного». Все дети, переступив порог дома, становились его детьми. И он не делал между ними различий. Обе приемные дочери выросли вместе с остальными воспитанниками, учились у тех же педагогов и спали в тех же спальнях. Дед никогда не говорил банальностей, вроде «мы все одна семья», «мы друг другу родные». Наоборот, он постоянно напоминал, что надо уважать своих настоящих родителей и не забывать их. Но чувство дома, которое нес в себе этот человек, было настолько сильным, что не ослабевало через десятилетия после выпуска.

Под такие мысли Марат въехал в Саранск. Он никогда не рвался туда, но любил город за спокойные краски и за отсутствие суеты. Казалось, что время в Саранске течет вдвое медленнее, чем обычно. Уазик заехал в открытые ворота стадиона «Светотехника», где уже стояла сцена, а из колонок несся стандартный набор про «Учат в школе» и крейсер «Аврора». Вместе с проснувшимися ребятами Марат отнес в операторскую пульт, который когда-то сам и спаял по схеме из гэдээровского журнала, и показал – как его подключить во время выступления. Саранские техники смотрели на оборудование «Иволги» с уважением. Но Марат уже давно умел собирать гораздо более сложные конструкции, поэтому особого чувства гордости не испытывал.

Ровно в десять началась линейка с губернатором, который говорил на удивление коротко и не скучно. В это время за кулисами Марату срочно перешивали костюм для выступления. Предусмотрительный Дед не учел, что за время службы в армии люди немного меняются. В пиджак и брюки Марат в итоге влез, но вот рубашку пришлось просто распороть на спине, иначе она не налезала. Хорошо еще, что от курения на ветру не успел загрубеть голос, иначе «С чего начинается Родина» и «Когда уйдем со школьного двора» звучали бы немного необычно.

Но все прошло гладко. Хлопали, вручили грамоту, девочки подарили цветы. Марат даже смог перед вечерним выступлением несколько часов поспать на заднем ряду машины. Какого-то мандража он не испытывал, хотя последнее выступление было давно. Во-первых, руки точно все помнили. Во-вторых, дети будут заниматься друг другом, и кто там играет на сцене, их всегда волновало средне. Марат вообще подозревал, что магнитофон с хитами устроил бы подростков даже больше.

В девять вечера, не дожидаясь, пока окончательно стемнеет, бабахнули салютом. Губернатор снова сказал что-то приятное, но совершенно не запоминающееся. Потом он ловко вручил призы всем победителям, начав с самых младших, пригласил приезжать на следующий год и объявил выступление «Иволги». Марат тогда удивился, что целый губернатор запомнил название группы из детского дома, но годы спустя узнал, что его жена в свое время была воспитанницей Деда и дружила с его старшей дочерью. Теснота мира иногда оказывалась просто пугающей.

Когда Марат узнал, что со сборного пункта поедет служить в Владикавказ, он конкретно испугался. Совсем рядом шла чеченская война, и столица Северной Осетии стала фактически прифронтовым городом. Но на месте оказалось, что комбатом инженерно-саперного батальона, куда отправили Марата, служит чеченец Джохар. Он был одним из тех, кто встречал Марата в детдоме – в ту самую первую ночь. Дед говорил, что более ответственного и порядочного человека он не знал никогда в жизни.

Джохар в звании капитана получил майорскую должность и, по всем признакам, уже готовился к более серьезным звездочкам на погонах. Никакой дедовщиной не пахло и близко, а любые национальные проявления душились в зародыше. Причем лично Джохаром. «Я интернационалист, бля», — рычал он с характерным акцентом, и после этого вопросов больше не возникало даже у самых гордых за свою кровь.

Марата, памятуя о его дружбе с паяльником, определили в связисты. Советское оборудование было очень крутым, вот только ломалось несколько чаще, чем хотелось. С запчастями же все было очень плохо. А на второй год службы Марата произвели еще и в кинологи. Перед войсками в Грозном и окрестностях встала проблема разминирования, из Петербурга привезли пять немецких овчарок. Кому-то надо было за ними ухаживать, и вольеры сколотили около радиочасти. Джохара и его солдат, по понятным причинам, на передовую не пускали, но боли и смертей Марат насмотрелся с избытком. Даже собак повыкосило – из первой пятерки через полгода осталось три. Но к тому времени две суки успели ощениться, так что число подопечных у Марата даже выросло. Возиться с собаками он любил.

Еще его часто просили спеть в госпиталях. Вместе с парой солдат, умеющих обращаться с гитарами, они объехали половину Северного Кавказа, включая полуразрушенный Грозный. Песни на те пару десятков стихов, которые Марат в детдоме за один день записал в тетрадку, заходили очень хорошо, и он даже подумывал сделать из них настоящий альбом. Но побаивался – а ну как все же что-то чужое, просто он не помнит чье?

Концерт в Саранске он заканчивал одним из медляков на стихотворение из тетрадки.

Когда ты закроешь все двери за мною,

И поезд уйдет в пустоту.

Когда посмеешься над глупой мечтою

И выбросишь эту мечту.

Оставишь ли ключик в столе у дверей,

Чтоб я мог зайти как-нибудь?

Никто ведь не знает судьбы своей,

И каждый день новый путь.

Марат, когда пел, не имел привычки закрывать глаза, поэтому девушку с косой заметил давно. Она была заметно старше остальных танцующих, да и не столько танцевала сама, сколько наблюдала за окружающими. Видимо, молодая учительница или вожатая. Или как там их сейчас называют. Девушка заметила его внимание, пару раз подмигнула с серьезным лицом, и Марат точно так же подмигнул в ответ. Обычное дело. Это шоу, детка. Гораздо комфортнее петь красивым девушкам, чем замотанным в бинты по самые глаза парням. И это хорошо, если были глаза.

Услышав начало последней песни, девушка замерла, а глаза ее распахнулись на половину лица. Когда прозвучал последний аккорд и стадион вежливо захлопал, она очнулась,  стала озираться и искать подопечных. Марата удивила такая реакция на незамысловатую, в общем, песенку, но кто там поймет, что у этих девушек в голове. Лучше даже не пытаться.

Он страшно устал за этот бесконечный день, и, когда собирал и тащил пульт, успел забыть про девушку. Зато девушка, нервно ходившая около машины, где уже сидели остальные музыканты и понимающе улыбались, не забыла. Она спросила:

— Откуда ты знаешь эту песню?

— Я ее написал.

— Не ври! Я слышала ее, когда ты еще писать не умел. Откуда ты ее знаешь?

Когда такие эпизоды показывают в кино, камера начинает быстро вращаться вокруг главного героя, и в фоне играет тревожная музыка. Что-то подобное почувствовал и Марат, вот только в роли музыки выступил далекий тепловозный гудок.

Марат повернулся в сторону уазика и сказал уезжать без него. Доберется сам. Возражать никто не стал, потому что, во-первых, лишнее свободное место открывало возможности для более комфортного сна, а, во-вторых, все помнили – где он служил в армии. Ночной Саранск всяко спокойнее Владикавказа. А Марат уже вернулся к девушке.

— Ты зря про вранье. Не в моем характере. Эту песню написал я сам. Но есть ряд нюансов, которые нуждаются в прояснении. У тебя как со временем? Кстати, я Марат

— Регина. У меня двадцать детей, которых надо посадить в поезд, отходящий через двадцать минут.

— Куда поезд?

— В Казань.

— Отлично. Оттуда много чего ходит до Нижнего. Я с вами. В дороге и поговорим. Может быть у меня наконец-то появятся родственники.

— В смысле?

— Это неважно. До вокзала отсюда десять минут быстрым ходом. Побежали!

Они шумной толпой влетели в вагон. Марат коррумпировал проводницу 10 долларами, и она от удивления отдала ему свое купе. Через час туда пришла Регина, демонстративно оставив дверь открытой. Марат мысленно усмехнулся. После совершенно сумасшедших суток соблазнение учительниц – последнее, что могло прийти ему в голову. Хотя при других обстоятельствах, конечно, попробовать стоило. Учительница была действительно хороша собой.

Он вкратце рассказал свою историю – Чебоксары, детский дом, проблемы с головой. Регина слушала, кивала, вздыхала. Но Марат чувствовал, что она ждет чего-то другого. И когда он рассказал все, что считал важным, Регина спросила:

— А тебе что-то говорит имя Ульфат Зарипович?

Марат подумал. Память молчала. Никаких вспышек.

— Нет, вообще ничего. Кто это?

— Это человек, который пел мне твою песню вместо колыбельной.

Важно помнить, что даже если ты считаешь свою историю необычной, всегда найдутся те, у кого есть и позаковыристее.

Родители Регины развелись, когда ей было два месяца. Отца она не помнила, да и мать особенно о нем не рассказывала. Они остались жить на втором этаже старинного кирпичного дома в самом центре Суконной слободы, родня из Нижнекамска присылала продукты – в общем, не бедствовали. Однажды летом вышли гулять, и откуда-то из старых садов на них набросилась огромная собака. Овчарка, или помесь какая-то. Мать накрыла Регину в коляске телом, а собака, начала кромсать ей клыками шею и правую руку. Был полдень, соседей рядом не оказалось. На крик прибежал незнакомый пожилой мужчина. Он голыми руками задушил собаку, потом перетянул матери, упавшей в обморок, прокушенную вену ремнем и сбегал на дорогу за машиной.

— Собаку? Руками? Это вообще-то очень непросто, — сдержанно сказал Марат, — Собака живучая, болевой порог отсутствует. Сила большая нужна и умение.

— Мне мать рассказывала, что та только взвизгнуть успела.

Марат покачал головой. В армии его учили защищаться от нападения собаки, но против натасканного «немца» без оружия идти совершенно бесполезно. Ну, разве что застать врасплох. Вряд ли дворняга была сильно слабее и глупее его «немцев».

Мужчина довез их травмпункта при больнице и остался с Региной, пока матери промывали и зашивали руку. Сделали анализ трупа собаки, который мужчина предусмотрительно бросил в багажник. Оказалось, что животное не было бешеным. Зато рядом с домом Регины нашли гнездо с двумя слепыми щенками. По всем признакам, только что ощенившуюся суку переклинило, и она увидела в женщине с коляской опасность для приплода.

Когда мать выписали из больницы, она стала панически бояться собак. Гуляла только рядом с входом в дом, и при любом отдаленном гавкании бежала внутрь. Правая рука восстанавливалась очень долго, потому что были серьезно повреждены и мышцы, и сухожилии. Так что пришлось с геологического факультета, где мать училась на заочном, срочно переводиться на филологический. Жизнь, в общем, продолжалась, но шок не отпускал и потери чувствовались.

Середина августа 1977 года в Казани была холодной и дождливой. «Погуляв» с Региной около двери дома, мать вспомнила, что надо купить хлеба, и покатила коляску к магазину на углу улицы. На полпути полил сильный дождь. Зонта с собой не было, а до магазина оставалось еще порядочно. Из-за кинотеатра «Вузовец» вышел, почти выбежал тот самый пожилой мужчина, на ходу снявший кожаный пиджак и накрывший им женщину с ребенком. Сказал, что его зовут Ульфат Зарипович. Они оказались почти соседями: дом Ульфата был в десяти минутах ходьбы, на улице Ульянова-Ленина. Дважды спаситель расспросил о здоровье и, узнав о страхах по поводу собак, предложил свою помощь в ежедневных прогулках с Региной. Ульфат Зарипович сказал, что всю жизнь проработал с детьми, и после выхода на пенсию чувствует себя немного бесполезным.

— А как же внуки? – спросила мать Регины.

— Чтобы были внуки, нужно в свое время обзаводиться детьми. У меня не сложилось. К сожалению.

В те времена в предложении пожилого человека помочь с детьми не искали двойного смысла. Да и заниматься с Региной с приходом сентября было бы некогда: университет сам себя не закончит. Сначала все ограничивалось дневными прогулками, но потом, увидев, что девочка реагирует на добровольного няня очень хорошо, а сам он на усталость не жалуется, мама стала оставлять дочь и на полдня, и на целый день.

Однажды, правда, все чуть было не закончилось. Придя вечером за Региной, мать обнаружила ее во дворе дома Ульфата Зариповича в объятиях огромной черной псины. На истошный крик женщины выбежал хозяин, взял девочку на руки и объяснил, что забрал щенков из гнезда убитой им собаки, и это один из них. Точнее, одна. Псина, между тем, прыгала на высоту своего роста и пыталась лизнуть Регину в нос. Ее звали Чарой. И, несмотря на устрашающую внешность, это была самая добрая собака на свете, которая любила абсолютно всех.

Мать, конечно, головой понимала, что тот кошмар уже не повторится, но ничего поделать с собой не могла. Поэтому больше во двор к Ульфату она никогда не заходила, предпочитая звонить в колокольчик у калитки.

— Я отца вообще не помню, он как ушел от нас, так больше никогда в нашей жизни не появлялся, — говорила Регина, — А бабай стал и отцом, и другом, и вообще почти всем.

— Бабай?

— Да, бабай. Имя и отчество я сначала просто не выговаривала, а когда начала хорошо говорить, уже привыкла просто к бабаю. Мама как-то быстро познакомилась с моим отчимом и вышла за него замуж. Сестра родилась, потом брат. Не то, чтобы ей было не до меня. Но чем меньше ребенок, тем больше ему внимания. Да я и не расстраивалась, если честно. У меня был бабай, Чара, друзья из домов на Ульянова. Почти все время там и жила.

Ульфат Зарипович был не то, чтобы нелюдимым человеком, но Регине казалось, словно кроме нее и отчасти мамы у него никого нет. Иногда заходил такой же пожилой сосед, собиравший монеты, и они подолгу обсуждали новые приобретения. Сам Ульфат стариной не увлекался, зато постоянно внимательно осматривал все монеты, которые ему давали на сдачу. Некоторые совершенно обычного вида монетки вставлял в специальный альбомчик.

Книги он очень любил, постоянно добывал какие-то редкости в ветеранском магазине, а также скупал или забирал у родственников отправившихся на тот свет соседей. Дома вокруг были старые, жители тоже немолодые, поэтому библиотека пополнялась хорошо. Как и банка с монетками на шкафу, которые Ульфат Зарипович, как заправский нищий, искал в карманах выброшенной верхней одежды и в старых сумках с чемоданами. Когда Регина, играя во дворе, нашла старые 10 копеек, бабай долго хвалил ее и целую неделю кормил мороженым в кафе «Сказка».

За окном купе начало светать. Сонная проводница сунулась в открытую дверь, ойкнула, увидев девушку, но вопросов задавать не стала и просто предложила чай. Марат не отказался и попросил заодно что-нибудь из еды. Из таковой проводница обещала добыть только яичницу, и, простимулированная еще пятью долларами, удалилась.

Регина потерла глаза.

— Я не знаю, что еще о нем рассказать. Это был мой настоящий дед. О том, что мы не родственники, я узнала лет в восемь, что ли. Спросила у мамы, чей он папа.

— А песню он тебе пел?

— Да. Мне девочки во дворе рассказывали, как бабушки на ночь поют им колыбельные. И я пристала к бабаю – мол, спой. Он отнекивался, говорил, что не знает ни одной. И вообще он дедушка, а не бабушка. А потом спел вот эту, про поезд. И я помню, как лежу в темной комнате, из открытого окна доносится запах цветущей вишни, а он негромко поет.

Пусть жизнь будет полной веселых авралов,

Итак, можно жить продолжать.

Если только не видеть вокзалов, и если только не спать.

Но когда-нибудь ангелы станут добрей,

А печалям тебя не согнуть.

Никто ведь не знает судьбы своей,

И каждый день новый путь.

— Не знаю, что еще интересного вспомнить. Он был всегда рядом. Не баловал, но и не жадничал, чтобы меня порадовать. Подсовывал мне хорошие книжки. Договорился с учительницей английского из соседней школы, чтобы она занималась со мной с первого класса. Когда мама ждала брата, она половину срока пролежала в больнице на сохранении, и я практически переехала к бабаю. Честно говоря, я вообще не понимала, что он для меня значит, пока он не ушел.

— Умер?

— Нет. Ушел. Исчез. Испарился. Не знаю, как правильно.

В мае 1986 года Регина пришла из школы. Это был последний день занятий, начинались каникулы. Бабай сказал, что они пойдут гулять по недавно открытой после реконструкции улицы Баумана. Ее очень долго переделывали в пешеходную, официальное открытие еще не назначили, но заборы уже убрали.

Дверь была заперта, хотя Ульфат Зарипович обещал быть дома. Но Регина взяла ключ в их секретном месте и вошла.

Все было, как обычно. На плите стояла большая кастрюля с шурпой. Регина поела и села ждать. До ночи никто не пришел. Она уснула одна в пустом доме, и одна же проснулась. Ульфат Зарипович больше не вернулся. Никогда.

Его искали везде, где можно и нельзя. Люди в тогдашней Казани пропадали редко, поэтому милиция буквально рыла землю. Ничего. Никаких следов. Предположили, что бабай уехал к родственникам и по дороге что-то случилось. Но никаких упоминаний о родных в документах не нашлось. Ни поздравительных открыток, ни телефонов, ни фотографий. По документам Ульфат Зарипович купил свой дом летом 1975 года и прописался в нем. Пожилого человека оформили сразу, не дожидаясь ответа на запрос в предыдущее места жительства. И то, что никакого ответа не пришло, вспомнили только когда он исчез.

В найденном вместе с паспортом завещании было написано, что дом и все имущество остается матери Регины с условием передачи Регине в день совершеннолетия. С учетом возраста пропавшего, срок признания умершим сократили с пяти лет до трех. В шестнадцать Регина переехала и стала жить одна.

— Понимаешь, в моей жизни образовалась какая-то жуткая дыра. Был человек, который всегда находился рядом. И вдруг его не стало. Если бы он умер, было бы как-то проще. Конечно, я бы плакала, но у меня уже до этого умерла бабушка, настоящая бабушка в Нижнекамске, и это было ужасно страшно, но понятно. А тут… Вдруг он ушел, потому что ему было плохо со мной? Вдруг я что-то сделала не так? А если он просто где-то рядом, но не может вернуться? А если он вернется, будет меня искать, но не найдет? Мама каждый вечер забирала меня из дома, и мы вдвоем плакали, пока шли домой. Даже сейчас, когда на первом этаже стукнет форточка, или доски скрипнут, у меня сердце замирает. Вдруг он вернулся?

Марат молчал. У него никогда не было человека, который бы занимался только им. Да, конечно, был Дед. Но он был один на всех. А здесь…

Проводница принесла яичницу и чай. Под них проехали Зеленый Дол. На то, чтобы разбудить и собрать подшефных Регины, оставалось меньше часа.

На перроне они договорились еще раз встретиться на следующий день, и сонная Регина увела с собой стайку отлично выспавшихся детей. Марат давно не был в Казани, со времен последней экскурсии с детским домом. Город менялся. Многие здания, которые он помнил с детства, еще стояли на своих местах, но самые ветхие уже исчезли, а на их месте появились новоделы, выглядящие дорого-богато. Сочетание строгости и эклектики реально сводило с ума. В Нижнем тоже хватало красивых и необычных зданий, но десятилетия в статусе закрытого полувоенного города словно высосали яркие оттенки, разбавили пейзаж серостью. В Казани же все наоборот наливалось красками, с уклоном в самые яркие, а там, где яркости уже не хватало, добавляли золота.

Чтобы далеко не ходить, он поселился в доме артистов цирка около вокзала. Бессонная ночь сказывалась. Марат прилег ненадолго около трех дня, а проснулся только на рассвете. Сходил в душ на этаже, потом попробовал снова уснуть, но тщетно. Вышел на улицу, пошел в сторону центра. Город был абсолютно пуст. Лучи встающего солнца переливались в мокрой после ночного дождя листве, а нарастающий щебет воробьев напоминал настройку оркестра перед началом спектакля.

Он сделал большой крюк, дошел до набережной Казанки, потом поднялся по брусчатке до кремля. Ворота были еще закрыты, но Марат зашел через калитку справа, поприветствовав встрепенувшегося сторожа на татарском. Побродив там и посмотрев на реку, за которой стояли, уходя за горизонт, кварталы деревянных домов, пошел по белой и пустой Кремлевской к трамвайному кольцу. Очень хотелось есть, но все еще было закрыто. Пришлось еще погулять по улочкам, то бегущим верх, то, сломя голову, несущимся вниз. Первая столовая открылась только в восемь утра, став ценным источником трех треугольников и двух стаканов крепкого чая. Из переговорного пункта по соседству Марат позвонил Деду. В принципе, он не должен было этого делать. Но знал, что старик волнуется. За десять лет знакомства Дед сильно постарел, и ему уже было трудновато ходить без палки. Но голос звучал также молодо, как и тогда, в Чебоксарах.

— Парни сказали, ты себе девушку в Казани завел. Это ты правильно. После армии самое время.

— Да не то, чтобы завел, Георгий Архипович. Тут все не так однозначно…

— В этих делах однозначности сроду не было. Спасибо, что позвонил. Ценю. Сходи там к Василию на могилу, если будешь рядом. Я-то уж не выберусь в этой жизни.

Неловко отшутившись в ответ, Марат повесил трубку и пошел платить за разговор в кабинку. Что-то происходило. Раньше Дед никогда не говорил о нехватке сил или смерти. После многих часов вниз головой в сбитом самолете, с раздробленной ногой, посреди холодной степи, он словно забыл о смерти. Если она не пришла к Деду тогда, значит не хочет с ним знаться. И вот теперь…

Дорогу к улице Ульянова Марат помнил еще с детства, потому что визит в дом-музей Ленина входил в обязательную программу любой школьной экскурсии. Адрес Регины он не спросил, но  улочка была не очень длинной, а домов, подходящих под описание, немного. Он курил, стоя у цветущего вишневого дерева, когда за спиной со скрипом открылась калитка и из нее вышла  Регина.

Если она и удивилась появлению Марата, то не подала виду. Молодые люди вместе дошли до университета. Потом, дожидаясь ее, Марат бродил по казанским улицам, с каждой минутой, с каждым шагом понимая, что не может уехать. Просто не может.  Ему было физически больно от самой мысли, что завтра нельзя будет с утра зайти в столовую и купить треугольник с чаем. Что он не увидит, как откроется книжный магазин на Баумана. Наконец, совершенно невозможно было жить, не услышав, как утром скрипнет калитка. В этих простых вещах было что-то бесконечно важное. И Марат не мог от него отказаться.

Каждый день он вставал на рассвете, шел к дому Регины, провожал ее в университет, потом встречал и кормил обедом в столовой. Вечером заходил ужинать к ней. Они говорили о чем угодно, кроме отъезда. К Регине, как обладательнице собственной жилплощади, регулярно приходили друзья, и Марат с удивлением узнал, что у серьезной девушки с черными, как смоль, волосами, совершенно неподходящее ей – на первый взгляд – прозвище Рыжик. Оказалось, что в школе ее звали Рэджи, как девочку из пособия по английскому языку. А в университете, когда речь зашла о детских кличках, кто-то не расслышал и переспросил: «Как? Рыжик?». Все посмеялись, потом несколько раз вспомнили в шутку, ну и прижилось.

На пятый день Марат спросил – как в Казани принято снимать квартиру? А Регина просто ответила: «Не надо ничего снимать. Живи здесь».

Годы спустя Марат вспоминал это казанское лето, как самую счастливую часть жизни. Странную, но счастливую.

Дом был хоть и двухэтажным, но совсем маленьким. Две комнатки и кухня снизу, одна относительно большая комната наверху. Но строили его явно под две семьи, потому что верхний и нижний этажи были практически изолированы. Жильцы при желании могли встречаться только на лестнице и кухне, а комнаты оставались за толстыми дверьми, непроницаемыми не только для взглядов, но и для звуков. Дом был настолько старым, что об удобствах в первоначальном варианте не было и речи, но Ульфат Зарипович сделал небольшую пристройку с душем и туалетом. Ходить до ветру ему не нравилось совершенно, хотя в частном секторе это считалось нормальным, и все вокруг называли соседа чудаком.

Регина поселила Марата на первом этаже. Там, где раньше жил сам хозяин дома. С многочисленных фотографий на стенах на нового жильца смотрел пожилой восточный мужчина с густой седой бородой. Фотографироваться он предпочитал с Региной, поэтому Марат мог проследить как из малютки она превращалась в красивую девочку с большими серьезными глазами. На паре относительно свежих снимков Регина выглядела уже совсем взрослой, а вместо Ульфата Зариповича на них была большая старая собака. После 16 лет Регина то ли разлюбила фотографироваться, то ли перестала вешать снимки на стену.

Марат предполагал, что приглашение жить вместе подразумевает стремительное развитие отношений, но этого не произошло. Регина с удовольствием проводила с ним время, через неделю сама брала его под руку, когда они шли по улице, а вечером вполне могла прийти почитать книгу, сев рядом и прижавшись к Марату спиной. И хотя у бывшего солдата не было огромного опыта интимного общения с женщинами, он все же понимал, что симпатия и доверие со стороны Регины не означают чего-то большего.

А он сам и хотел, и боялся этого большего. В первую ночь Марат проснулся в абсолютной тишине и темноте, и вдруг вцепился зубами в подушку, чтобы не заплакать от остро нахлынувшего счастья. Он был дома. Не в большом добром доме, где Дед расправлял сотни скомканных судеб. Не в закутке радиочасти с фанерной дверью, чисто символически запирающейся на почтовый замочек. Просто – дома. У себя. Где все настоящее и вечное. И стены, и деревья за ними, и эта молчаливая девушка над ним. Во всем этом было так много радости. Радости – и страха снова жить без нее.

Шли недели. От привезенных с собой пяти сотен баксов не осталось почти ничего, но работа нашлась сама. Марат позвонил в контору в Нижний, сказать, что на него в ближайшее время лучше не рассчитывать, и тут же его, как эстафетную палочку, передали местным организаторам массовых гуляний. Выборы закончились, Ельцин победил и тут же исчез с экрана телевизора, но Татарстан славился своими вариациями на тему Дня Жаворонка. Каждые выходные в городах республики или в самой Казани проходили какие-то гуляния, и Марат, умеющий делать неплохой звук из любых подручных средств, был нарасхват.

Еще он много читал. Библиотеку бывший хозяин собрал огромную, и каждый раз выбор книги превращался в долгий увлекательный процесс. Регина хорошо относилась к чтению, но подработки Марата ей не нравились. Она вежливо улыбалась, когда видела добытые стопки купюр. Было видно по всему, что живет сама она скромно, но однажды, когда в Бугульме на мероприятии тамошних нефтяников удалось заработать целых две сотни долларов, Марат не дождался ни восторгов, ни одобрения. Вместо этого она сказала:

— Марат, не трать время зря. Поступай лучше куда-нибудь учиться. На дневное уже не успеешь, но на заочный вполне можно.

— Я и так не плачу тебе за жилье. Ты хочешь взять меня на полный пансион?

— Во-первых, ты сможешь продолжать подрабатывать. А во-вторых…

Она взяла со шкафа самодельный альбом со старыми монетами, который Марат уже потихоньку успел повертеть в руках, но особого интереса содержимое не вызвало. Регина выудила из альбома серебряную монетку. Это был вполне обычный на первый взгляд гривенник 1947 года.

— У меня был сложный период на первом курсе, когда мать сократили на работе, отчим болел, а я ничем не могла помочь. И я решила продать какие-нибудь старые книги. Позвала знакомого бабая, а он говорит – эх, девонька, зачем книги продавать, они не стоят ничего. У тебя же вот альбомчик лежит. И на монетки эти показывает. Оказалось, бабай собирал какие-то очень редкие монеты – из уничтоженных серий, с браком, просто с ошибками в чеканке. И вот этот гривенник можно завтра продать за тысячу долларов. А он не самый дорогой в альбоме. Я все равно не очень понимаю, что со всем этим делать. Продавать без повода и жить на это – бабай бы не одобрил. На себя тоже тратить не могу, потому что не мое это. Если ты сомневаешься, что сможешь учиться и работать, давай заложим, или как там это называется. Заработаешь – вернешь. Ты же хочешь учиться?

Как в кино у Марата мелькнула перед глазами сцена в Чебоксарах, когда Дед весело спросил его о том же самом. Только глаза Регины не улыбались. Наоборот, с каждым днем они становились все грустнее и серьезнее.

Он точно не помнил, с чего это началось. Наверное, с того случая, когда он сказал, что полюбил ее дом, и никогда еще не чувствовал себя так хорошо, как в нем. Регина ответила неожиданно резко:

— А я ненавижу его! Когда просто подхожу к нему, сразу вспоминаю, как сидела и ждала бабая. А он не приходил. И потом надо было идти к маме, где шла совсем другая жизнь, в которой для меня не было места. Этот дом дал мне все и забрал обратно. И я не знаю – за что? Сожгла бы его, если могла.

Марат, удивленный этой вспышкой, больше не распространялся о вспыхнувшей любви к стенам. В конце концов, странно было обвинять девушку, пережившую такую травму, в нелюбви к месту, где все произошло.

Она удивлялась, что Марат достает из шкафа те же книги, которые нравились бабаю. Первое время Регина шутила, что, наверное, все мужчины одинаковые. Потом перестала.

В августе Марат поступил на заочку в политех, который все местные по привычке называли авиационным институтом. Никаких денег он, конечно, не взял, да они и не потребовались – инженерные специальности в новой реальности особой популярностью не пользовались. Он не был уверен, что хочет учиться именно там, но точно хотел порадовать Регину. Его все сильнее тянуло к ней, а Регина, наоборот, с каждым днем становилась все более сдержанной, и, придя домой, почти не спускалась с верхнего этажа.

Сообщить новость о зачислении не удалось: дома Марата ждала записка, сообщающая о срочном отъезде Регины в лагерь, где не хватило вожатых. Обещала вернуться дней через пять и подписалась «Рыжик». Хороший знак. Наверное.

Вечером в дверь постучала соседка. Она наводила порядок на участке и выкопала целый таз кустов герани и каких-то других цветов, названий которых Марат не знал. Выбрасывать вроде как жалко, принесла соседям – вдруг пригодятся. Марат сначала хотел отказаться, но потом вспомнил о клумбе посреди дворика, где росла трава по колено. Найдя в сарае старые инструменты, он перекопал клумбу, а утром рассадил цветы, стараясь придать композиции определенную художественность.

В день, когда должна была вернуться Регина, он полез на самый верх главного книжного шкафа. Обычно он туда не лазил, потому что кроме старых школьных учеников там ничего не было. Но учебники стояли в первом ряду, а за ними обнаружился второй и третий. И совсем сзади Марат нашел картонную папку. В ней лежала множество вырезок из газет и журналов военного времени. Прямо сверху лежала большая фотография на желтоватой плотной бумаге, вырезанная из журнала «Огонек». На ней юный полковник со слегка самодовольным лицом стоял перед строем курсантов-летчиков и о чем-то говорил. Подпись к фотографии гласила: «Полковник Василий Сталин инспектирует N-ский запасной истребительный полк».

А в первом ряду, держа шлем в руке, стоял молодой Дед.

Марат сидел в кресле и не знал, что делать. Хотелось сразу же поделиться находкой с Региной, с Дедом, но как? Забрать без спросу оригинал было плохой идеей, поэтому Марат решил пойти переснять его, а потом позвонить в Ситниково, рассказать о находке. Он надел кроссовки, приоткрыл дверь и услышал, как тихо скрипнула калитка.

Словно кто-то пробежал на мягких лапках и задел хвостиком судьбу

— Бабай? Ты здесь, бабай? Ты вернулся?

Сердце Марата сжалось. Он сделал что-то не то. Совсем не то.

— Ну где ты, бабай? Не прячься, пожалуйста. Выйди. Где ты?

Марат вышел из дома. Регина сидела на корточках около клумбы и, не отрываясь, смотрела на цветы. Услышав его шаги, она вздрогнула.

— Ты? А где бабай?

— Его здесь нет, Рыжик. Только я. А почему?..

— Клумба. Это же его любимая клумба. Ее никто не трогал с тех пор, как он ушел.

— Соседка цветы принесла. Я решил…

— Что ты решил, Марат? Зачем? Кто ты такой? Откуда ты вообще такой взялся?

Регина зарыдала. Он встал на колени, чтобы обнять ее, но она сначала оттолкнула его так, что Марат упал на землю, а потом сама бросилась к нему и стала исступленно целовать. Он крепко обнял ее, подумав, что все могло бы случиться сто раз в доме, но вместо этого здесь, на клумбе. Почему?

— Молодые люди! Марат Георгиевич Кашин здесь живет?

Марат обернулся. У калитки стояла пожилая почтальонша и неодобрительно смотрела на происходящее. Регина, ойкнув, убежала в дом.

— Да, это я.

— Телеграмма. Распишитесь.

Текст был простой. «Дед умирает. Приезжай срочно. Клавдия Львовна». Через полтора часа Регина посадила его в ижевский поезд. Пока состав набирал скорость, она шла рядом с открытой дверью тамбура, потом побежала, споткнулась и остановилась. Опустошенный всем тем, что произошло за день, Марат даже не заметил, что она не поцеловала его на прощание.

Рано утром поезд прибыл на вокзал Нижнего Новгорода, где Марата уже ждала машина. В детском доме все было, как обычно, только немолодые воспитательницы ходили с напряженными и заплаканными лицами. Дед лежал в маленькой комнатке за кабинетом. Он сильно похудел и потерял остатки волос, но голос звучал так, словно ничего не происходило.

— Хорошо, что ты успел. Накрыло меня. Хуже, чем тогда, в поле. И помощь не придет. Не придумали эту помощь.

— Да ладно, Георгий Архипович, не первый раз же. Выздоровеете.

— Нет, Марат. Уже нет. Если бы во мне сейчас не было шприца морфия, я бы и говорить с тобой не мог. Пора. Пора. Послушай меня. И не думай, что это болезнь говорит. Соображаю я пока нормально, когда не ору от боли. Если меня не будет, нашему дому хана. Или пришлют кого-то чужого, или расформируют – в любом случае, мы ничего не сохраним. Мужик здесь я был один, остальные долго на этой работе не держались. Воспитательницы немолодые, да и не устоят они, сдадутся. Дочери про другое выросли. А ты мужик. В армии отслужил. Ты слово держишь и детей любишь. Давай вместо меня.

— Георгий Архипович, да как? Мне всего двадцать один. Что я могу?

— Мне, когда сюда приехал, столько же было. И ничего, справился. А тогда труднее было.

— Но у меня же образование десять классов. Меня даже преподавателем не возьмут, не то, что директором.

— Об этом я уже думал. Рак меня не первый год жрет. Была возможность подготовиться. Открой-ка тумбочку.

В руках у Марата оказался большой конверт, из которого выпал диплом малинового цвета. В нем было написано, что Кашин Марат Георгиевич в мае 1996 года с отличием закончил Владикавказское педагогическое училище по специальности «педагог-дефектолог».

— Привет тебе от Джохара, Марат. В дурацкое время живем, все продается и покупается. Ты знаешь, мы вас такому не учили. Но ради дома грех на душу взял. Уж как-нибудь договорюсь там. Если спросят. А с таким дипломом тебя утвердят директором в два счета. Ну и я уже договорился обо всем. Нужно твое согласие.

— Я не знаю, Георгий Архипович. Я как-то иначе представлял свою жизнь.

— Я тоже не знаю. И тоже иначе все представлял. Не планировал помирать так рано. Но приходится. Давай, сынок, выручай. Здесь никаких особенных секретов нет. Людей любить нужно и яйца крепкие иметь. Ты сможешь.

В тот же день вышел приказ министерства об освобождении Деда от должности по состоянию здоровья и назначении и.о. директора Марата Кашина. Ночью Георгия Архиповича не стало.

Первые недели после этого были такими безумными, что Марат даже думать не мог о поездке в Казань. Несмотря на то, что местный министр подписал приказ, кому-то в Москве назначение молодого директора очень не понравилось. Проверка следовала за проверкой, детский дом трясло, а тут еще начался учебный год. Марат отправил телеграмму Регине – мол, получил важное назначение, приехать не могу, жду тебя, люблю, позвони. Но шли дни, а звонка не было.

Зато в начале октября пришло письмо.

«Здравствуй, Марат», — писала Регина, — «Прости, я не смогу приехать. Я много думала в эти недели. Ты появился в моей жизни, как призрак прошлого, как живое воплощение всего, что я давно для себя похоронила. Ты совсем не похож на бабая, но в тебе так много его мыслей и поступков, что последний месяц мне было просто страшно. Страшно от того, что через тебя бабай что-то передает мне. Эта папка, которую ты оставил в комнате. Бабай, сколько его помню, собирал газеты с журналами военного времени и искал кого-то из прошлого. Никак не мог вспомнить фамилию. Все твердил, что лицо помнит, а имя нет. Машин, Петин, Васин… Он говорил, что это человек, без которого ничего не было бы. Даже показывал кого-то похожего на фотографии, но  там только фамилия начальника была. Я хотела показать тебе его коллекцию, да папку не могла найти. А ты взял и нашел. Будто знал — где искать. И теперь мне еще страшнее от того, что ты, в котором так много родного для меня, тоже однажды уйдешь. И я снова останусь одна в этом проклятом доме. Собственно, ведь так и случилось, верно? Я предложила бы тебе остаться друзьями, но мы явно больше, чем друзья, но кто именно – не знаю. И не хочу знать. Не ищи меня, пожалуйста. Я ненавижу этот дом еще сильнее, и, кажется, дело не только в нем, но и в городе. Надеюсь, когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет в Казани. Спасибо тебе за это лето. Я никогда не забуду его. Но и ни за что не хочу его повторить. Регина».

Сразу после письма Марат, бросив все, помчался в Казань. Но было поздно. Дверь в доме никто не открыл. Ночью Марат перелез через забор, и первым, что он увидел в свете фонарика, была мертвая перекопанная земля, присыпанная листьями, на месте клумбы.

Отжать старый замок оказалось очень просто. Осветив стены, Марат понял, что приехал зря, и лучше бы он этого не видел.

Дом был мертв. Все было мертво.  Исчезли не только вещи Регины, но и почти вся мебель. Стены стояли голыми. Фотографии с них пропали, и только прямоугольники на обоях напоминали, что здесь вообще что-то было.

Регина действительно уехала. Ничего не осталось от той короткой жизни. Почти ничего. Когда Марат водил фонариком туда-сюда, в углу его бывшей комнаты мелькнул блик. Из-за топчана, с которого сняли не только белье, но и матрас, обнажив грубо сколоченные доски, торчала фотография в рамке. Наверное, завалилась, когда кто-то снимал все торопливой рукой. На снимке были Ульфат Зарипович, совсем маленькая Регина и ее мама. Они улыбались Марату, словно хорошему знакомому, не понимая, почему этот приятный молодой человек сидит на полу и плачет.

Слезы текли сами, без всхлипов и судорог. Они падали на деревянный пол, будто дождь на иссохшуюся землю. Но это был просто прах, без семени и смысла. Жизнь остановилась, превратившись в удушающий вакуум.

Постояла.

А потом пошла дальше.

Марат вернулся в детский дом, где его очень сильно ждали. И были годы тяжелой, не всегда благодарной работы. Были минуты острой боли и стыда. И мгновения гордости. Сотни детей приходили и приезжали к Марату, чтобы скомканный и испачканный лист, именуемый детской душой, снова стал гладким и белоснежным.

Марат часто думал, что Деду во многом повезло. Да, конечно, жизнь во время и после войны была безумно тяжелой, но большинство воспитанников были обычными детьми, которые лишились родителей в лихолетье. Теперь же сломанная великая страна ломала судьбы своих граждан об колено, не испытывая никаких эмоций. Этот ужасный хруст слышался тем сильнее, чем дальше было от столицы, и дети ломались первыми.

В тридцать лет Марат уже был полностью седым. Он шутил, что пошел в Деда, и надо будет сделать тест ДНК. Но были подозрения, что наследственность ни при чем. Десятилетиями в детском доме не было ни одного здорового ребенка. Все, кто жил в нем, были исковерканы еще в утробе матери, или сразу после рождения.

Но страшнее всего были душевные травмы. Марат вырос в далеко не тепличных условиях, и служба во время первой чеченской избавила его от иллюзий по поводу людской доброты. Но то, что делали родители и родственники с детьми в совершенно мирное время, просто не укладывалось в голове. И надо было это как-то исправлять. И иногда получалось, но далеко не всегда. Если при Деде самым страшным событием стало самоубийство одной девочки, не приглянувшейся паре, которая было собралась ее удочерить, то теперь вновь прибывший тихий подросток мог зарезать соседа за сделанное замечание, а смышленые пятиклассники по выходным ездили торговать наркотиками в город, пряча запасы прямо под кроватями. Да и новые воспитатели были далеко не святыми…

Но Марат знал, что Дед бы никогда не сдался. И он тоже старался.

Когда появился и проник повсюду интернет, исчезновение Регины скоро перестало быть таковым. Ее имя всплыло в Германии, куда она уехала по обмену студентами. Судя по всему, дела у нее шли хорошо. Работа, семья, дети, свой дом. Надежная спокойная жизнь. Как она хотела.

Марату она больше никогда не писала. Вспоминала ли она его, или нет – это осталось неизвестным, потому что Марат тоже ни разу не побеспокоил свою казанскую соседку.

Но вся его жизнь прошла в непрерывном монологе, обращенном к Регине. Он говорил с ней каждый день, пытаясь угадать реакцию на свои слова. Это было чем-то вроде странной молитвы, с тем лишь отличием, что объект ее совершенно точно существовал в физическом мире. Поначалу Марат думал, что тоска утихнет, и все будет, как прежде. Но вместо этого с каждым годом он все лучше и лучше понимал, что пережил что-то очень настоящее, очень правильное. И больше такого уже никогда не будет.

В отношениях с женщинами он нормально функционировал, но все попытки продолжительных отношений заканчивались ничем. Он продолжал жить с Региной, и если рядом оказывалась другая, Регина в голове всегда побеждала. Годы ничего не стирали. Казанское лето оставалось недосягаемым эталоном подлинности счастья. Ничто не могло сравниться с ним, хотя Марат и пытался переубедить себя в обратном. Вся эта рефлексия очень мешала жить. Будь он какой-нибудь творческой личностью, из незаживающей раны можно было бы сделать источник вдохновения и, по крайней мере, неплохо с него кормиться. Но Марат был директором детского дома, которому и так хватало боли вокруг. Держать ее еще и внутри иногда становилось невыносимо. Но по ночам, когда он делал обход перед сном, Марат понимал, что его трудности – полная ерунда на фоне той концентрации отчаяния, которая живет в каждом вновь прибывшем малыше. И он держался.

Бежали, уходили годы. Менялось все и ничего. Теперь уже Марат возил детей на экскурсии в Казань, которая совсем перестала походить на город из его молодости. Дом был снесен еще в начале двухтысячных вместе с десятком соседних, и на их месте давно стояла многоэтажка. Марат не роптал. Старику давно было пора в историю, а город должен жить. Все должны жить.

Юбилеи мелькали слишком быстро. Если промежуток между тридцатилетием и сорокалетием Марат еще запомнил, то полтинник навалился как-то внезапно, и вслед за ним подбежали шестьдесят лет и семьдесят. Глядя на портрет Деда, стоящий у него на столе, Марат удивлялся, что считал этого человека, ушедшего в семьдесят два года, старым и достаточно пожившим. Какое там! Сил еще много, жить бы да жить!

Правда, Регины тоже уже не было. Она умерла, немного не дожив до семидесяти, и Марат точно не знал от чего. Но если годы и расстояния не могли разлучить его с ней, то у смерти и подавно не было шансов. В каком-то старом мультфильме герои постоянно повторяли, что мы живы, пока нас помнят. Память Марата ни разу не подводила. По крайней мере, с десяти лет.

Он часто видел во сне давно не существующий дом, прикасался к его стенам пальцами, чувствовал, как пахнет старое дерево. Мог пройти по нему, не слыша скрипа половиц, и понимая, что все это просто воспоминания.

Но с годами один и тот же сон стал повторяться. Каждый раз в нем Марат сидел около окна на топчане и видел, как где-то вдалеке быстро темнеет небо. Мир за окном становился черным, поднимался ураган, и начинал крушить все на своем пути. Столбы воды с неба смывали разрушенные дома и сломанные деревья. Смерть неумолимо приближалась к дому, вот уже ничего не оставалось от забора и деревьев, и черная стена ударяла по окнам, но вдруг все заканчивалось. Ураган затихал, небо светлело. И только мертвая земля с ручьями воды напоминала о произошедшем. Дом непонятно как, но спасал Марата.

Но однажды, когда он без страха смотрел этот сон, черная стена не остановилась. Мощным ударом вышибло окна, со стоном разлетелись бревна, и Марат понял, что всё кончено. И напоследок подумал: «Наконец-то».

Но вместо того, чтобы увидеть туннель в небо, или что там принято показывать покойникам, он открыл глаза и увидел знакомую стену своей комнаты в доме. Под ним был тот самый самодельный топчан. Матрас и белье присутствовали, и вообще у комнаты был очень даже жилой вид.

Марат лежал и смотрел в потолок. По идее, если это какой-то новый сон про молодость, должна была появиться Регина, но ее не было. Зато за окном соседка баба Маша противным голосом ругалась на свою кошку. Тем самым противным голосом и на ту самую противную кошку. Какие же бессмысленные детали иногда хранит наша память.

Марат решил встать и походить по дому, чтобы сон не пропадал зря. Шкаф с книгами стоял там, где ему и положено было стоять, и, пододвинув табуретку, Марат достал сверху папку с газетными вырезками. Без очков было видно плоховато, но фотографию Деда, стоящего перед Васей Сталиным, разглядеть удалось. И он словно вспомнил, как сам, наткнувшись в старом «Огоньке» на этот снимок, вырезает его огромными ножницами.

Порадовавшись тому, какой детальный сон ему приснился, Марат пошел к лестнице, чтобы подняться к Регине, но вдруг вскрикнул и выронил папку. Листки разлетелись по полу.

Из зеркала, висящего на том месте, где раньше были туалет и душ, на Марата выпученными глазами смотрел Ульфат Зарипович.

На нем была та же майка, что и на Марате. И под его ногами точно так же валялась раскрытая папка.

Успокаивая себя, что это странный сон, Марат поднялся по лестнице наверх и увидел совершенно нежилое помещение, забитое каким-то старым хламом. Регина говорила ему, что до ее появления в доме второй этаж не был жилым, и Ульфат Зарипович специально переделывал его под детскую. Но одно дело слышать, а другое – увидеть своими глазами. В зеркальце старого, покрытого пылью шкафа, который потом, покрашенный заново, стоял в комнате Регины, опять отразился бабай.

А потом очень захотелось есть. И Марат стал подозревать, что это не совсем сон.

Он вскипятил чайник на газовой плите, выглядящей точно так же, как та, настоящая, из воспоминаний. Залез в карман пиджака с орденскими планками, висевшего у входа, и нашел там паспорт на имя Ульфата Зариповича Баймуратова. И еще самодельный алюминиевый кисет, где вместо папирос лежало несколько советских купюр. Еще раз посмотрелся в зеркало. Ульфат Зарипович выглядел вполне уже вполне спокойно. Регина не выходила из стен, и ее фотографий нигде не было. Что-то с этим сном было определенно не так.

Выпив чаю, Марат оделся и вышел на улицу. Теплый ветер пах цветущей липой, и все было так неестественно мирно, что сомнения в реальности происходящего снова сильно ослабели. Выйдя с улицы Ульянова, Марат пошел в сторону Баумана, встречая на каждом шагу удивительной красоты деревянные дома, на месте которых в его памяти стояло что-то другое. Зато вместо памятника Вахитову обнаружился ровный холм, заросший травой. Подниматься на него без лестницы было трудно, да и возраст все же сказывался, но Марат кое-как вскарабкался на самый верх и огляделся. Такую Казань он не видел даже на открытках, и либо сон совсем уж вышел из-под контроля, либо…

Откуда-то справа раздался женский крик.

— Помогите! Кто-нибудь, помогите! Она ее загрызет! Да помогите же!

Сердце остановилось. Потом нехотя, словно старый плохо смазанный механизм, бултыхнулось и пошло снова. Марат побежал вниз по траве, потом по нагретому старому асфальту. Умоляющий крик доносился откуда-то между крыш старых домов.

Подбежав ближе, он стал различать звериный рык и глухой детский плач. Он старался бежать быстрее, но дышать было трудно. Едкий пот лился по лбу, чуть не выжигая глаза. Ага, похоже это вот там, за углом…

Марат увидел огромную собаку, повисшую на женщине, прикрывавшей своим телом детскую коляску. Вытащив на бегу ремень из брюк, он схватил животное за хвост и намотал его на руку, чувствуя, как ломаются позвонки. Когда собака, бросив жертву, обернулась к нему, Марат накинул ей ремень на шею, затянул его и всем телом бросился сверху. Собака отчаянно сопротивлялась, но пиджак худо-бедно сдерживал когти на судорожно бьющихся лапах. Сердце колотилось, словно решило выскочить из грудной клетки и посмотреть на происходящее, и Марат очень боялся потерять сознание, не закончив дело.

Но еще через бесконечный десяток секунд собака прекратила биться, ее тело ослабло, и Марат скатился с тела на землю. Затягивая тем же ремнем прокушенную вену на руке женщины, он пытался понять – что же не так?

И только потом, сидя в приемном отделении больницы с маленькой Региной, он вспомнил, что в тот, первый раз собака повредила правую сторону, а теперь он снял ее с левой. И, если не считать руки, других серьезных повреждений не было. Если это был не знак, то что вообще знак?

Регина сидела в коляске напротив и внимательно рассматривала незнакомого дедушку. Плакать она перестала сразу, как только они приехали в травмпункт.

Марат подмигнул девочке:

— Ну вот, а ты от меня пряталась. Как же давно мы с тобой не виделись, а? И вот интересно, почему я тебя вообще помню? Хотя какая разница. Главное, что у нас снова есть время. А оно смотри как меняется. Видишь, и мама гораздо легче отделалась. Это же хорошо, когда мама здорова, да? Ну и я постараюсь в этот раз без внезапных исчезновений. Не знаю как, но постараюсь. Вдруг меня потом за эти старания не в Чебоксары не голым отправят? Нет, ну как же я рад тебя видеть, Рыжик!

Пусть время играет веселые песни,

А кто-то рисует финал.

Когда-то нам станет здесь скучно и тесно,

И мы покинем танцующий зал.

Капли вина превратятся в струю,

А в бокале исчезнет муть.

Потому что мы знали судьбу свою

И у каждого верный путь.

Нижний Новгород — Москва, январь-март 2019

Paypal: vsv@mail.ru

Скачать текст в FB2

Автор благодарит за фото старой Казани группу «Казань 1000-летняя» и лично Айдара Гайнутдинова