Чудо великое было здесь

02/04/2021
👁 2 387 просмотров
0

История одного побега

Чудо великое было здесь

История одного побега

Ей было двадцать пять, и она очень хотела домой. Эйнат Ицхак командировали из Иерусалима в небольшой приволжский город два года назад, чтобы контролировать и направлять волну собирающихся в Израиль. В 1995 году много говорили о возможности коммунистического реванша, а в возможность переизбрания разваливающегося на куски Ельцина никто не верил. Поэтому многие из тех, кто не уехал в начале девяностых, вдруг вспомнили о корнях и потянулись подавать заявления на отъезд в Израиль. Эйнат прислали присматривать на дальних подступах.

Но Ельцин в 1996-м победил. Страх перед коммунистами исчез, появились какие-то робкие признаки стабилизации жизни. И волна уезжающих резко спала. Новых претендентов на репатриацию в городе почти не было, и даже кое-кто из тех, кто уже получил визу, решали не ехать. Еще вчера они требовали как можно быстрее выдать билет в один конец, а теперь прятались от попыток его вручить.

В Иерусалиме приняли решение закрыть с десяток мелких филиалов Агентства, потому что остатки возвращающихся вполне могли обработать в соседних городах, а то и в самой столице.

Три помощника Эйнат уже уволились, а она сама с нетерпением ждала, как сядет в самолет до Тель-Авива. За два года привыкнуть к местному климату так и не получилось. Особенно трудно было сейчас, когда за окном было минус десять и непролазные сугробы. А дома, в Холоне, ходили в футболках, на деревьях висели гранаты и мандарины, и умопомрачительно пахло цветами.

Но начальник в Москве сказал, что надо перед отъездом «отметить с общиной стратегический праздник Хануку». До нее оставалось еще две недели. Эйнат придумала себе занятие, требующее минимального количества перемещений по улице. Она каждое утро приходила в пустой офис, запирала железную дверь, пила чай и читала русских классиков в переводе на иврит. В свое время из Иерусалима прислали целую библиотеку, изданную в 60-х годах. Кому-то пришла в голову светлая мысль, что это покажет уважение к русской культуре в Израиле. Но тем, кто собирался уезжать, подобные нюансы были совершенно параллельны. Они спрашивали, какие пособия им полагаются, и как получить квартиру от государства. Лев Толстой даже в переводе на иврит не мог помочь найти ответ.

Это декабрьское утро тоже началось вполне обычно. Но потом в железную дверь постучали.

Согласно правилам безопасности, Эйнат не могла открывать, если она в офисе одна. Да и прием всегда был только по предварительной записи по телефону. Поэтому она осталась сидеть.

Через минуту стук повторился. Делать все равно было нечего, и Эйнат на цыпочках подошла к двери и заглянула в глазок. Там стоял какой-то подросток с взъерошенными волосами. Он потянулся было к двери еще раз, потом махнул рукой и стал спускаться по лестнице. С ним совершенно точно никого не было. Эйнат, не удержавшись, приоткрыла дверь и спросила:

— Мальчик, что ти хотел?

Она знала на русском несколько фраз и около сотни слов. Местные хихикали над ее произношением, но Эйнат и не собиралась читать Льва Толстого в оригинале. Французский казался куда более перспективным направлением приложения сил.

Мальчик пристально посмотрел на девушку.

— Вы здесь работаете?

— Да.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Переход с «вы» на «ты» не удивил бы никого в Израиле, где легкая фамильярность является частью культурного кода. Но Эйнат все же удивилась. Потому что вопрос был задан на иврите.

— Ты знаешь иврит?

— Да, я говорю на иврите.

— Ты учился в нашем ульпане?

Вопрос был странный, потому что ульпан в городе просуществовал полтора месяца, после чего единственный преподаватель уехал в Москву. На этом ульпан закончился. И все же другого объяснения не было. Никто из вновь обретающих родину не говорил на ее языке, надеясь освоить его уже на месте. Тем более, как сообщали с Земли Обетованной, там все понимают русский.

— Нет, я учился не в ульпане. Мы можем поговорить не здесь? Можно зайти внутрь?

— А у тебя нет враждебных намерений?

— Каких? Я не знаю этого слова.

— Ты не планируешь сделать что-то плохое?

Мальчик улыбнулся. Эйнат вдруг подумала, что он удивительно похож на Ицхака, двоюродного брата деда. Он погиб во время Второй Мировой, и от него остались только имя и такая же улыбка на маленькой выцветшей семейной фотографии. Дед отдал ее на реставрацию, увеличил, и лица всегда встречали Эйнат, когда она приходила в гости.

— Я не смогу сделать тебе плохое. Мне очень нужно поговорить. Я готовился к этому разговору много лет.

Мальчик действительно выглядел безобидно. Эйнат еще раз посмотрела по сторонам и открыла дверь пошире.

— Заходи, пока я не начала бояться.

***

В кабинете Эйнат закипал чайник. Гость с интересом разглядывал чайные пакетики.

— А что, в Израиле выпускают чай в честь нашего Высоцкого?

— Какого вашего?

— Трудно объяснить. Ты, наверное, его не слышала.

— Скажи лучше, откуда ты знаешь иврит?

— Меня научила бабушка.

— Она приходила сюда? Я ее знаю?

— Нет. Она никуда не приходила. И уже не придет. Это и есть моя проблема.

— Почему не придет?

— Она умерла. Вчера были похороны.

— Извини.

— Я в порядке. Просто пока она была жива, сюда было нельзя. А теперь можно, но вряд ли в этом есть смысл.

Мальчик говорил на каком-то странном, непривычном для Эйнат иврите. Он забавно смешивал архаизмы и жаргонизмы, причем явно не специально. Словно в старый черно-белый фильм добавили несколько современных выражений. А его ошибки показывали, что он очень мало слышал живую речь.

— Ты не сказал, как тебя зовут.

— Я Миша.

— Миша, почему твоя бабушка не хотела прийти сюда, если знала иврит?

— Ты что-нибудь знаешь о смоленском гетто?

— Не думаю, что много. Но кое-что слышала. Почему ты спрашиваешь?

— Родители моей бабушки погибли там.

***

Немцы вошли в Смоленск 16 июля 1941 года. Все случилось как-то очень быстро. Вот Германия напала, через несколько дней начались авианалеты. Потом перешли в артобстрелы. Под них власти развернули какую-то вялую эвакуацию, но вагонов не хватало, а население сомневалось – стоит ли пороть горячку? Никто не верил, что Смоленск сдастся.

Дядя бабушки был советским работником, и он с семьей сел на последний поезд на восток. Прадед всю жизнь работал портным и полагал, что его услуги пригодятся при любой власти. Но уже в начале августа всех евреев города выгнали из домов и квартир и заперли в гетто. Несколько тысяч человек как-то распихали в 80 домиков. Поскольку узников гетто почти не кормили, половина из них не пережила зиму. Тех, кто выжил, 15 июля 1942 года вывезли в лес и истребили разными способами.

В 1942 году бабушке исполнилось 10 лет. От большой семьи к июлю осталась только она и отец. На рассвете девочка через детский лаз ушла в сторону рощи поискать каких-нибудь ягод. А когда вернулась после захода солнца, гетто было пустым. Жалобно блеяла из тайной землянки коза, принадлежавшая самой ловкой и состоятельной семье.

Бабушка как-то сразу поняла, что случилось. Смерть и раньше постоянно находилась рядом. Просто теперь она забрала сразу всех. Идти было некуда, да и незачем. Надо было просто немного подождать. Жизнь кончилась.

Девочка даже не заметила, как уснула. Утром ее разбудил мужчина с лицом старой овчарки. Он прикоснулся к ее лбу и отшатнулся, когда она подпрыгнула на груде тряпок. Где-то на другом конце улицы хлопнул выстрел. Коза замолчала.

Мужчина подошел к окну и внимательно осмотрелся. Потом приказал девочке быстро бежать в сторону Гурьевского кладбища, спрятаться где-то в еврейской части и ждать. Вечером он принес туда свидетельство о рождении на русское имя и паспорт с фотографией угрюмого мужчины.

— Теперь тебя зовут Нина Ивановна Федорова. В паспорте твой отец. Уходи из города, и, если дойдешь куда-то, скажи, что отстала от обоза, где отец не знаешь. Больше ничего сделать не могу.

Бабушка спросила – что делать, если встретит человека из паспорта.

— Ты встретишь его только если умрешь, предварительно сильно нагрешив. И тогда это уже будет неважно…

Она долго шла, куда глаза глядят. Ночи были теплые, а с собой было несколько сухарей, лежавших в мешочке с документами. По пути попадалось много полностью выжженых сел. В одном, где была какая-то жизнь, ее пустили переночевать. Утром староста придирчиво изучил свидетельство о рождении, забрал паспорт «отца» и разрешил сердобольной бабке приютить девочку. Там она и дождалась освобождения. А дальше все было более-менее обычно – школа, экзамены, техникум в Гжатске.

Мужчина, выписавший ей свидетельство о рождении, указал возраст на два года меньше реального. Голод во время войны, да и в первые послевоенные годы, не способствовал физическому развитию, и в реальные 18 лет Нина выглядела в лучшем случае на 15. Но время брало свое. К окончанию техникума она превратилась в весьма статную девушку. Уехав к месту распределения на Волгу, она больше никогда не возвращалась в село, где провела вторую половину войны.

***

Эйнат поставила перед Мишей новую чашку чая.

— Это ужасная красивая история, но мне все равно непонятно – откуда твоя бабушка знала иврит. Его не могли знать в Смоленске. Идиш – да, но не иврит.

— Подожди. Когда мне было шесть лет, бабушка предложила научиться волшебному языку. Он настолько волшебный, что никому нельзя знать, что я на нем говорю. Но с тем, кто его знает, происходят чудеса. Конечно, я согласился. И мы начали учить иврит. Сначала она говорила мне какие-то отдельные слова. Потом стала собирать из них предложения. Когда мы с ней были одни дома или на даче, она прятала новые игрушки и давала мне подсказки на иврите.

— На иврите?

— Да. Потом я узнал, что у нее есть словарь. Его издали в середине шестидесятых, а потом запретили. Бабушка подобрала выброшенный томик на мусорке около пединститута, спрятала и потихоньку читала. Когда я подрос, он стал источником волшебного языка. Еще мы несколько раз слушали уроки иврита на радио «Голос Израиля», но как-то раз нас чуть не застукала соседка по даче, и больше бабушка не рисковала.

— А в чем риск? Ведь у вас началась перестройка, и преследования за изучение иврита прекратились.

Миша вздохнул.

— Понимаете, у бабушки был пунктик. Когда немцы начали сгонять евреев в гетто, в людях вокруг что-то изменилось. Семья бабушки жила в своем доме, с соседями никогда не кофликтовали. Но когда объявили о выселении евреев, прибежали сразу две семьи, и, не стесняясь хозяев, начали спорить – кому достанется дом, а кому имущество и корова. На родителей бабушки они смотрели, как на призраков. Тётя Сима вышла замуж за украинца. Жили вроде неплохо. Но, когда началось, он задушил ее во сне подушкой. Выбросил тело прямо на улицу и говорил, что решил еврейский вопрос в своем доме раз и навсегда. Когда показался немецкий патруль, побежал к нему с криками, ну те его и пристрелили.

Эйнат попыталась глотнуть чай из кружки с сухим пакетиком.

— В общем, с тех пор бабушка решила, что правду не должен знать никто. Ни дедушка, ни моя мама, вообще никто. Потому что сегодня все хорошо, а завтра могут снова начать охоту на евреев. И кто знает, как все сложится.

— Но это же чепуха! Как такое может повториться?

— Я с тобой согласен. И я сто раз предлагал ей съездить в Москву, сходить к вам сюда и все рассказать. Но она бледнела и жутким шепотом говорила, что только через ее труп. Что она все будет отрицать, и я останусь в дураках.

— То есть тебе она доверяла больше, чем мужу и дочери?

— Ну, она же была не совсем сумасшедшей. И понимала, что если знание умрет вместе с ней, то, получается, плохие победили. Ну и она меня знатно пугала. Я лет до 12 даже подумать не мог, чтобы кому-то рассказать. А потом уже молчал из уважения, наверное. Но теперь бабушки нет. И я пришел.

— Но у тебя, кроме иврита, нет больше ничего, верно? Никаких документов?

— Почему же. Есть документы. Нина Ивановна Федорова, русская. Член КПСС с 1970 года. Когда я родился, родители хотели меня покрестить. Модно тогда было. Так она встала на дыбы – мол, что обо мне на партсобрании скажут? Орала на весь двор. Я только недавно понял насчет ее настоящей мотивации.

Эйнат молчала. Миша понял ее молчание по-своему и встал. Она с негодованием замотала головой и показала непонятный жест, подняв три пальца щепоткой кверху.

— Ты что-то знаешь о наших праздниках?

— В общих чертах. Отмечать мы не отмечали, конечно. Это было опасно для конспирации. Плюс бабушка знала только всякое на идише. По радио как-то передавали передачу про Хануку, и там была песня про волчок. Бабушка даже слезу пустила, хотя вообще никогда не плакала. Сказала, что они пели по-другому. Вроде «их бин а клэйнер дрейдл».

Эйнат сидела и не верила своим ушам. В далекой России, среди снега, мороза и бесконечной палитры серых красок она услышала слова из песенки, которую часто напевал ее дед, будучи в хорошем настроении. Многовато удивительного для одного вечера. Но оставался главный вопрос.

— Скажи, а какое было настоящее имя у бабушки?

— Ее звали Ханна.

— Ханна?

— Да. Ее отца то ли Исак, то ли Ицхак. Не знаю, как правильно. Она как-то сказала, что, если бы не было войны, ее звали бы Ханна Исаковна.

— Так, подожди-ка.

Хозяйка кабинета вскочила и убежала в соседнюю комнату. Вернулась через минуту, неся с собой целый мешок пластиковых волчков. Высыпала их на стол.

— О, дрейдлы. То есть севивоны. Только у вас экспортная версия.

— В смысле?

— Ну ты же понимаешь меня. Смотри – на них буквы нун, гимель, хей и шин. Они первые в словах Нэс Гадоль Хайя Шам (Чудо великое было там – прим. автора). Неделю назад бабушка сказала мне в больнице – как бы я хотела, чтобы однажды ты крутил волчок, на котором будет пэй вместо шин.

— То есть ты знаешь и это?

— А что тут знать? «Нэс Гадоль Хайя По» (Чудо великое было здесь – прим. автора). Но это возможно только в Израиле.

Миша вздохнул.

— Вчера на похоронах я смотрел на ее лицо и думал – что ж ты мне не помогла, если так хотела. Ну что теперь уж. Понимаю, что меня к вам не возьмут. Но хотя бы съездить разок. Покрутить волчок. Ну и вообще.

Эйнат пристально посмотрела на Михаила.

— А ты веришь в чудеса?

— Если честно, не очень.

— Один наш политик сказал «В Израиле, чтобы быть реалистом, нужно верить в чудеса».

— Да, но мы-то не в Израиле.

— Но Ханука бывает везде. Поверь, я точно знаю. Я лично ее организовываю. Судя по бюджету, это реально крутой праздник. Давай попробуем поработать и над чудом. Итак, отца бабушки звали Ицхак. Ее — Ханна. А теперь напиши ее фамилию на бумаге.

— Где написать?

— Ну вот тебе листок. Только не показывай мне. Написал?

— Да.

— А вот бумажка, на которой я написала одну фамилию несколько минут назад. Давай сравним.

На стол легли два разных листочка. Один новенький с синей эмблемой Агентства. Второй слегка помятый, из обычного блокнота в клеточку. На одном было написано по-русски. На другом на иврите. Но фамилия была одна и та же.

Богорад.

Миша с недоумением сказал:

— Это фокус какой-то? Как такое возможно?

— Помнишь, ты говорил, что дядя бабушки успел эвакуироваться из Смоленска?

— У меня хорошая память, не нужно ее все время проверять.

— Извини, мне постоянно приходится ловить людей на противоречиях в воспоминаниях. Так вот. Давай пофантазируем. Наверное, далеко они не уехали. Поезд мог попасть под бомбежку. Дядя, как начальник, ехал в переднем вагоне и погиб. Жена с детьми, бросив все вещи, пошли вдоль рельсов. Куда-то пришли, придумай название сам.

— Пусть будут Кудельки. Что за странная история?

— Не перебивай. В этих.. Кудельках была куча беженцев, и они затерялись среди них. А потом пришли немцы.

— И это конец истории?

— Может быть да. А может и нет. Представь, что документы семьи остались в горящем поезде. А внешность у семьи была вполне нейтральная. Ну и, поскольку отец работал на государство, сыну не стали делать брит мила. Ты понимаешь, о чем я?

Михаил отвел глаза. Говорить с девушками на такие щекотливые темы ему еще не приходилось.

— Кажется, да.

— Ну и вот. При отступлении его угнали в Германию, и после победы союзников он оказался в французской зоне оккупации. Там французы больше интересовались, как унизить немцев, чем судьбой рабочих. Но потом, когда их зону решили присоединить к американской, появилась вероятность высылки в СССР. Дед Саша решил ехать в Израиль, которому тогда еще не было и года.

— Дед?

— Да, дед. Мой дед. Его зовут Саша Богорад. Ему сейчас 73 года. И он с детства показывал мне фотографию со свадьбы родителей твоей бабушки. И говорил – смотри, Эйнат, это я, это мой брат Ицхак, это его жена Хася. У них были дети Беля, Эстер, Сима, Ханна и…

— И Рисся.

— Верно, и Рисся. А вот остальных людей на фото он не знал. Ну что, ты не против обзавестись еще одним дедушкой?

***

К вечеру в городе стало просто невыносимо холодно. Не спасал даже огромный китайский пуховик, купленный на местном рынке, и огромная пушистая шапка из какого-то незнакомого зверя. Михаил шел рядом в обычной куртке с капюшоном и говорил, что ему тепло.

Он остановился около серого пятиэтажного дома.

— Здесь жила бабушка. Я зайду к деду. Посмотрю, как он там.

— Я не буду заходить с тобой.

— Конечно, не стоит.

— Но послезавтра мы с тобой едем в Смоленск.

— Да? Но зачем? Бабушка была там однажды на экскурсии от завода. Говорила, что их домик уцелел во время войны. Она стояла в кустах у забора и видела, как постаревшие соседи собирали урожай с яблони, которую посадил прадед. Хотела прийти ночью и поджечь дом, но в последний момент испугалась. Самой себя.

— Ну вот, а ты говоришь, что она повредилась умом. Возможно, на той улице она была как раз самой нормальной. Она же училась в школе до войны?

— Да, наверное.

— Мы пойдем с тобой к этой школе, если она сохранилась. Мы пойдем в архив. Пойдем во все музеи и к чиновникам. Должны остаться какие-то следы. Если повезет – и фотографии. Нам нужно найти доказательства, что Нина Федорова и Ханна Богорад – это один человек. Остальное уже дело техники.

Миша слушал девушку с горящими глазами, но потом задумался и погрустнел.

— А если… не повезет?

— Нам повезет! Точно повезет! Ты понимаешь, что после того, что произошло с твоей бабушкой, и с тобой сегодня, нам просто не может не повезти?

— А если все же… Что тогда?

Эйнат строго посмотрела на него сверху вниз.

— Если ничего не получится, если все будет напрасно, если нас везде оставят с пустыми руками, то я сама куплю свидетельство о рождении твоей бабушки. Где будет написано все, что нужно. Ты знаешь, сколько к нам приходит людей с купленными документами? И мы пускаем их, потому что лучше пустить сто фальшивых, чем не пропустить одного настоящего. Ты настоящий, понимаешь? Ты пришел ко мне через самую страшную череду случайностей, которую я даже не могу уложить в голове. И я не успокоюсь, пока ты не будешь сидеть в самолете, а командир скажет по громкой связи «Дамы и господа, пристегните-ка ремни, мы сейчас полетим домой!»

— Ну, если так…

— Именно так. Завтра вечером я приду к тебе домой поговорить с родителями. А послезавтра мы уезжаем искать детство твоей бабушки. И пусть я замерзну в вашем снегу, но я его найду.

Кажется, последняя фраза прозвучала слишком пафосно для этого вечера, но Миша этого не заметил. Он кивнул, робко полуобнял Эйнат и нырнул в темный подъезд.

Эйнат шла по заснеженной улице. Она прибавляла шаг, предвкушая сегодняшний разговор со своим дедом. Как он обрадуется ее звонку. Потом удивится. Потом обрадуется еще больше.

Она вдруг вспомнила себя во втором классе школы и невыносимо скучный урок ТАНАХА. Старый дядька в кипе без выражения читал какие-то куски религиозных текстов, а за окном был март, все цвело, и можно было отлично погулять. Сколько можно уже терпеть.

И вдруг она поняла, что говорит вслух последнюю фразу, которую скучный учитель тогда произнес, впервые оторвавшись от своего потрепанного томика:

— В следующем году в Иерусалиме. В следующем году, конечно. А может быть уже и в этом!

Южное Бутово, март 2021

P.S. Когда-то Ханна Богорад выглядела так.